«Разница в убеждениях — это предмет обсуждения, а не морального уничтожения»
- Вкладка 1
Вы изучаете язык интернет-коммуникации и то, каким образом она происходит. В связи с этим немного провокативный вопрос: а зачем вообще это изучать? Дает ли это какое-то дополнительное знание, важное и неочевидное иначе?
Я исхожу из того, что онлайн-комьюнити — это не просто и не обязательно сообщество каких-нибудь фриков, не странная изолированная, инкапсулированная страта, а все-таки социальная группа, состоящая из самых разных людей, потенциально открытая для многих. В тот момент, когда мы начинаем пользоваться электронной почтой, формально мы становимся участниками онлайн-сообщества. Это означает, что значительное количество людей вовлечено в сетевую коммуникацию, испытывает на себе давление ее технических особенностей, соответственно, переживает изменение своих социальных, культурных привычек, антропологических практик. Игнорируя реальность этих трансформаций, мы упускаем очень важное измерение современности: с приходом в нашу жизнь онлайн-инструментов общения что-то происходит и с оффлайн-высказываниями, оффлайн-поведением. Мы упускаем собственно феномен смешанной, mixed, реальности.
Не обращая внимания на то влияние, что онлайн-среда оказывает на пользователей, мы как бы свидетельствуем: окружающий нас мир во многом отличается от того, как мы его привыкли воображать – в научной фантастике прошлого или футурологических предсказаниях инженеров и исследователей. И мы не имеем достаточного и достоверного языка для его описания. Так что до сих пор довольно часто в оценке современности в том числе и ученые исходят из установок и подходов, релевантных модернистскому взгляду на мир, и не всегда позволяющему объяснить наблюдаемые феномены. Это несовпадение академического понимания, художественной интерпретации и условной реальности мешает по-настоящему взглянуть на изучаемые явления и предложить обществу аккуратные рекомендации для взаимодействия в ставшей цифровой среде обитания. Если язык науки «запаздывает» за реальностью, его нужно обновлять – посредством столкновения старых систем описания социальной жизни с ее новыми характеристиками.
Кроме того, письмо и речь, дискурсы и нарративы сети интересно изучать еще и потому, что в онлайн пространстве постоянно проводятся специфические эксперименты с языком. Наблюдение за этими играми может многое рассказать о том, как современные люди продолжают или актуализируют прежние традиции в новом окружении. Например, так можно смотреть на жаргон падонков, который, явно или неявно наследует традиции художественной обработки языка на рубеже XIX-XX веков. Получается, что культура живет не только в тех оффлайновых формах, к которым мы привыкли, но и в онлайн среде. Для меня как культуролога крайне важно отслеживать подобную волатильность, изменчивость культуры, демонстрируемых и присвоенных пользователями картин мира.
Тогда, может быть, по крайней мере нужен какой-то другой научный подход? Потому что кажется смешным разбирать с точки зрения фундаментальной науки в общем-то не слишком серьезные и мелкие вещи?
Я думаю, что нужен не другой научный подход, а другой научный язык, который позволит умножить набор возможных подходов к анализу сетевых явлений. Часть существующих методологий может быть классифицирована, исходя из инструментальных характеристик: как – качественным или количественным образом – мы изучаем сетевые практики? Ставя задачу анализа социальных сетей, мы сталкиваемся с необходимостью проводить количественные исследования (например, количественный контент-анализ). Можно пользоваться для подобных изысканий и качественными методами, скажем, критическим дискурс-анализом, позволяющим выделять определенные высказывания как прецеденты – насилия, властного прессинга и т.д. В идеале качественный и количественный подходы должны сочетаться, порождать некий гибридный метод, позволяющий автоматизировать некоторые элементы работы с данными и не исключающий интерпретации полученных результатов. Однако разобраться с инструментами анализа недостаточно.
Важно помнить, что интернет и его сообщества – это в очень большой степени саморегулирующаяся система, в которой формируется собственное представление о жизни тех или иных комьюнити и постоянно практикуется – пусть и немного наивная – интроспекция. Мы знаем, что онлайн-режим существования порождает бесконечное количество авторов, которые присваивают себе экспертную позицию. Раз так, то еще один способ изучения их практик состоит в уважительном внимании к онлайн-деятельности вне зависимости от того, насколько составляющие ее активности кажутся странными. Важно другое: насколько объяснения сути этих действий – парадоксальных, удивительных, эпатажных – позволяют самим их участникам устанавливать определенный статус-кво, бороться за свою идентичность. Стоит обращать внимание на то, как осуществляется пользовательское позиционирование, что за нормы коммуникации спонтанно устанавливаются на тех или иных платформах, какие сервисы становятся все более важными и модными – и постоянно сверять свое мнение на этот счет с суждениями, производимыми членами онлайн-комьюнити. Так получается воспитывать своего рода интеллектуальную скромность и одновременно любопытство. И заодно приходится постоянно напоминать себе, что в данном случае нельзя отстраниться от сетевых взаимодействий как объекта исследования – мы все инсайдеры этих процессов.
Правда, даже при таком внимательном отношении к сетевым феноменам, при умении сочетать самые разные аналитические инструменты и даже практиковать новый тип включенного наблюдения, почти все исследовательские пространства сталкиваются с нехваткой собственного языка для описания и объяснения наблюдаемого. Когда мы изучаем какие-то явления, которые имеют для «большой науки» почти маргинальный статус (или имели совсем недавно), и при этом начинаем говорить о них с помощью сложных терминов, то осуществляем действие, противоположное обесцениванию, – мы вчитываем в них очень серьезные смыслы. Последние исследования, которые проводят, например, антропологи, работающие с социальными сетями, показывают, насколько важна эта установка: видеть в чем-то условно несущественном следы чего-то очень важного в социокультурной перспективе. В этом смысле изучение групп смерти, которые можно расценивать как частный пример публичной коммуникации, приводит к актуализации идей про моральные паники, вызывает к жизни вопросы о современной культуре детства и дегуманизации ребенка, о лишении его субъектности за счет жесткого родительского надзора, в конце концов, заставляет еще раз задуматься об ответственности журналиста, профессиональной этике СМИ, которые производят повестки. В момент проведения подобных case-study представители науки замедляют все процессы интерпретации и отказываются принимать самые простые, легко доступные ответы, лежащие на поверхности. Медленное понимание – вот то, что противопоставляют исследования феноменальной скорости онлайн-интеракций.
И тут, мне кажется, есть две большие проблемы. Первая проста: поскольку тема медиа, интернета, digital крайне «хайпогенна», то количество экспертов в этих областях растет. При этом они представляют разные дисциплинарные пространства и не находят общий язык друг с другом. Поэтому, например, у слушателей, которые приходят на посвященные подобной проблематике публичные лекции, возникает некоторое недоверие этой экспертизе: кому верить, кого слушать? Вторая связана именно с множественностью языков описания сетевых явлений. Академические исследователи, привыкшие к фундаментальному языку, не переводят его в формулы, доступные другим. Они не разлагают свои сложные аналитические сюжеты на набор очевидностей, нетривиальное сочетание которых и рождает в итоге их интересные и нередко утилитарно полезные интерпретации. А популяризаторы нередко общаются с аудиторией исключительно с помощью апелляции к бытовому или узкопрофессиональному опыту, снижая КПД своих суждений. Пока что российская социогуманитаристика, как мне кажется, не очень готова побороться за свое право выступать полем «популярной науки» и отказывается говорить слишком «доступно», боясь растерять свою экспертность.
Интернет-среда довольно часто бывает агрессивной. Это у нас такое общество стало? Или работает, как говорит Максим Кронгауз, эффект образца? Или это просто ее свойство?
Некоторые исследователи уверены, что онлайн интенсифицирует те виды поведения и реакций, что есть в оффлайн. Если оффлайн-взаимодействия построены на признании права сильного, то онлайн-среда будет выглядеть как система «локаций», где господствуют насилие и абьюз как способы социализации и деления пользователей на «своих» и «чужих». И культурный образец, образцово-ролевая модель будет в какой-то мере транслироваться из одной среды в другую.
То есть проявилось все то, чего мы в реальности в такой степени не замечаем?
Да. Но мне кажется, что эту позицию имеет смысл усложнять. Мы не просто перенесли в онлайн-пространство те практики, что приемлемы для нас. Параллельно мы оказались в ситуации, когда правом голоса обладает множество людей, у которых раньше просто не возникал вопрос о возможности публичной концептуализации своего мнения. Я сейчас сознательно не говорю о феномене умножения активистских настроений, который породил интернет как пространство с высоким потенциалом к строительству сообществ. Мне интересно посмотреть, о чем стали говорить люди, которые и не стремились, и не имели доступа к публичной коммуникации. Когда он появился, они стали озвучивать стереотипные, клишированные мнения – которые, как кажется, узнаваемы в общественном пространстве, а потому «сработают». При этом при менее публичном обмене мнениями, при разговоре на какие-то волнующие их темы, эти же пользователи нередко перестают повторять чужие клише и начинают рефлексировать. Иными словами, большинство людей, которые сталкиваются во всех бесконечных холиварах, просто присваивают и воспроизводят то поведение, что считается нормативным в определенном сегменте сети, и отказывают самим себе в праве, обязанности и даже возможности высказывать собственные суждения. Расхожим при этом стало мнение, что Рунет гораздо более агрессивное поле, чем англоязычные сети. Это, конечно, слишком простая и даже эссенциалистская позиция: дескать, в России хамство – национальная традиция, вот и российский фейсбук полон троллинга. Разумеется, троллят все, всех и всегда, это не национальный феномен. Но правда и другое: в англосаксонской и европейской культуре сейчас клишированным во многом является язык политкорректности и толерантности. Поэтому если посмотреть англоязычные комментарии, кажется, что они полны доброты. Но на самом деле здесь работает та же модель присвоенной нормы общения, основанной на знании правовых последствий нарушений этих правил игры. А у нас, поскольку онлайн-издевательства и буллинг редко встречают адекватную реакцию со стороны наблюдающей за перепалкой публики (и уж тем более не становятся предметом специальных расследований), нормой оказываются как раз постоянные испытания насилием. Так что сетевые взаимодействия могут многое рассказать и про разные существующие культурные модели общения, и про различающийся культурный опыт говорения, представления мнений, и про конкуренцию этих моделей борьбы за свободу самовыражения.
А нет ли у интернета некой терапевтической функции, что все проходят по всем болевым точкам, чтобы проговорить и выйти в реальную жизнь уже какими-то другими?
Но только в том случае, если в этих действиях есть следы проработки важного болезненного опыта. Если есть цель не просто высказаться, но и получить фидбэк. Например, известный флэшмоб «Я не боюсь сказать» был важен не только тем, что в его пределах подняли вопрос о границах и формах насилия вообще, но и тем, что он спровоцировал следующий очень важный разговор – про токсичность отношений, складывающихся во властных и слабо контролируемых дисциплинарных общественных системах (я имею в виду дискуссии вокруг истории с 57 школой). Так что терапевтическая функция соцсетей из потенциала превращается в реальность только тогда, когда происходит диалог, а не обмен монологическими суждениями, когда есть разворачивание сюжета разговора. Если в общении вы сталкиваетесь с другим, можете выслушать позицию, отличную от вашей, оттолкнуться от нее в своих последующих высказываниях, то это может стать триггером дальнейшей рефлексии болезненных переживаний. А если мы закрываем комментарии, отказываемся слышать и слушать неугодных «френдов», лелеем пузыри фильтров, то просто воспроизводим социальную ситуацию «тусовочки» – где все как будто свои, согласны друг с другом и даже не имеют никаких точек разногласий, наличие которых учит людей выбирать между консенсусом и диссенсусом. Конечно, прелесть современной ситуации в том, что возникает очень много инфоповодов, которые заставляют людей даже внутри очень уютного и маленького сообщества сталкиваться друг с другом.
А это видение другого, выяснение оттенков смысла и формулировок не ведет к еще большей конфликтности?
Ведет. Но существует мнение, согласно которому в отсутствие нормального публичного пространства и нормальных институтов гражданского взаимодействия, соцсети становятся чуть ли не единственным относительно свободным (если отбросить алгоритмические ограничения) полем высказывания. Мне, честно говоря, оно кажется слишком простым. Во-первых, потому что существует много социальных сетей, значит, надо изучать их все, чтобы увидеть разные способы и модели объединения в сообщества. В некоторых подобных сетях вполне может отсутствовать установка на обсуждение важных, принципиальных для публичного общественного пространства, вопросов – и есть место только «фану». А во-вторых, мне кажется, прежде чем говорить о свободе или несвободе высказывания суждений, имеет смысл задаться вопросом, а так уж ценна для конкретной культуры идея выражения собственного мнения.
Даже на школе, посвященной дебатам, мы нередко наблюдаем, как люди пытаются отстаивать условные, эфемерные позиции, которые кем-то когда-то были высказаны как нормативные. Участники часто формально присваивают содержание этих мнений, потому что они кажутся «легальными», не всегда задумываясь, а что за история, подтекст и контекст стоят за производством этих идей. При этом мы редко видим, когда в дебатах люди стоят до конца за свои убеждения, свои аргументы, в конце концов, борются против навязанных им правил коммуникативной игры. И раз мы не всегда встречаем эту внутреннюю свободу у совсем молодого поколения, значит, они наследуют его у старшего, лишенного ее по иным причинам. Еще интересно, что нежелание производить независимое мнение связано у участников дебатов, как кажется, с боязнью быть непонятым. Ты формулируешь какую-то позицию, но абсолютно не факт, что ты встретишь понимание. А если на него не приходится рассчитывать, то зачем тогда и стараться, зачем идти на риск? Вот и получается: если мы хотим открыто высказаться, то уходим в соцсети, потому что там открытый конфликт как будто не считается опасным предприятием.
Хотелось бы, чтобы мы умели открыто предъявлять свои позиции в относительно честной коммуникации, где мы исходим из презумпции того, что собеседник имеет право на свое мнение, как и я – на свое. Разница в наших убеждениях — это, собственно, предмет обсуждения, а не морального уничтожения. И хотя иногда очень хочется вступить в бой по поводу какой-то нравственной или этической дилеммы, стоит помнить: в спорах мы сражаемся с реальными людьми, а не идеями. И как бы высокоморально не выглядело наше желание бороться за все хорошее против всего плохого, жертвами всегда оказываются люди.
На ваш взгляд, актуально сейчас говорить о том, что есть еще и разлом между теми, кто сидит в фейсбуке, и реальной жизнью, которая совсем не тут?
Да, но я думаю, что этот разлом общества связан не с только с имущественными различиями. Дело в том, что во всех социальных сетях мы формируем так называемые пузыри фильтров. Мы лайкаем то, что нам нравится, мы находим людей, чьи настроения резонируют с нашими, мы формируем уютное сообщество «своих» – и наша новостная лента обычно отражает наше же восприятие мира, а не нечто, идеологически или морально противное. Мы, конечно, можем в целях антропологического наблюдения включить в ленту каких-нибудь радикально «других» персонажей, но это вообще-то не очень безопасно – мы вполне можем стать жертвой их агрессии или стать источником насилия в их адрес. С другой стороны, в России все-таки существует цифровое неравенство, региональные различия в нормах пользования интернетом, даже в уровне цифровой грамотности. И столкновение этих разных – вполне себе цифровой и не очень – реальности порождает ощущение новой линии раскола общества.
Мне кажется, проблема заключается в том, что мы все время играем в оппозиции: онлайн или оффлайн, что эффективнее, что результативнее, где мы можем получить больший результат? Смысл современный цифровых разработок заключается как раз в обратном: надо придумать и реализовать такие онлайн-проекты, которые сделают жизнь в любых измерениях, в том числе и в «настоящей», оффлайн-реальности комфортнее, и ориентироваться на вызовы, которые существуют перед человеком во всех средах его обитания. Вот в этой логике взаимодействия и стоит рассматривать проблему «онлайн-офлайн». Ведь даже если мы говорим об удаленных регионах, где интернет не слишком распространен, это совершенно не значит, что «там» с людьми нельзя разговаривать, потому что они не отслеживают сегодняшнюю повестку фейсбука. Стоит увидеть, как на них опосредованно влияют интернет-технологии. Например, у них нет высокоскоростного интернета, но у них есть дешевый мобильный интернет, они пользуются мессенджерами. У них, может, коммуникация с органами власти происходит посредством мессенджеров. Да, в мире, где говорят о прелестях цифрового гражданства и умных городов, такие подходы к использованию сетевых инструментов могут выглядеть немножко варварскими. Но это наша реальность, и ее стоит изучать.
Мне кажется, что сейчас постепенно формируется новое поколение пользователей, которое родилось почти что с планшетом в руках и может нащупать этот нерв. Они видят: то, что происходит в онлайн и в оффлайн-коммуникации, нормы взаимодействия в этих средах могут не коррелировать друг с другом. А могут чудным образом переплетаться, рождая странные аберрации. И им приходится бороться с этой ситуацией культурной шизофрении, создавать свои вариативные, тонко настраиваемые образцы поведения. Эти образцы кочуют из их приватных практик в идеологии цифровых стартапов, начинают реализовываться в бизнес-идеях, формируют новые системы солидарности. И это здорово: появляется некий стандарт префигуративной культуры (как говорила Маргарет Мид), когда новые поколения оказываются источником знаний для старших. А поскольку поколения интернет-пользователей сменяются часто, то онлайн становится полем экспериментов и конкуренции между разными, почти одновременно существующими нормами. Наблюдать за этой культурной изменчивостью, как мне кажется, страшно интересно – особенно, находясь в эпицентре этих вихрей.